В начале 90-х возникла Ассоциация танатологов Санкт-Петербурга, впоследствии реорганизованная в Санкт-Петербургское общество танатологических исследований, бессменным руководителем которого был умерший в 2003 году профессор Михаил Уваров. Этому обществу принадлежит заслуга в издании шести выпусков альманаха "Фигуры Танатоса", в который также вошли материалы двух международных конференций «Тема смерти в духовном опыте человечества". Они состоялись в Петербурге в 1993 и в 1995 годах. К 2001 году альманах "Фигуры Танатоса" прекратил свое существование, и русская танатология, потеряв свой печатный орган, продолжила свое существование в виде статей или книг, таких как монография Александра Лаврина "Хроники Харона. Энциклопедия смерти" или статьи Ольги Бредниковой в журнале "Беспредельная социология", одна из которых называется "Социологические прогулки по кладбищу". Теперь же в Петербурге появился журнал "Археология русской смерти". Рассказывает его издатель и главный редактор Сергей Мохов:
– История журнала началась более трех лет назад с небольшого блога. Мы с моим товарищем гуляли по кладбищу, а я уже начал проявлять интерес к этой теме, писать на эту тему. Понятное дело, что любой поиск в "Гугле" наводил на грустные мысли, что это поле абсолютно не исследовано. Очень мало текстов. Очень мало работ, институционально объединенных. Тогда возникла идея создания блога, где мы могли бы агрегировать те тексты, которые ранее публиковались на эту тему. Мы сделали блог, который назывался "Небо как кофе". На нем мы до сих пор вывешиваем тексты, которые мы находим, читаем, сами очень любим. Когда я приехал в школу "Пишущего исследователя" в 2013 году, меня поразило то, что некоторые из коллег уже видели этот блог, знали его. Тогда я понял, что эта идея заслуживает внимания. Тогда же, в школе "Пишущего исследователя" Алексей Куприянов из петербургского отделения ВШЭ рассказал историю про одного американского социолога, который мало публикуется в научных, академических журналах, а ведет свой блог, где все свои мысли, результаты исследований и пр. выкладывает. Это было мое первое, поразившее меня, знакомство с форматом open site, с новой моделью презентации научной информации. Наш блог функционировал с различными вариантами успеха и неуспеха до этой весны, когда мне написал американский социолог Сергей Кан. Его сообщение начиналось словами: "Здравствуйте! Вы не знаете, кто я, но я вам расскажу!". Сергей Кан – профессор Дартмундского колледжа, он преподает там death studies и занимается изучением индейцев. Он – классический полевой исследователь, всю жизнь посвятивший индейцам, их обрядам перехода. Оказалось, что он читает наш блог. Он радовался за нас. И тогда я понял, что надо переходить на более высокий уровень и попытаться сделать журнал. Начать собирать и писать оригинальный контент, который не издавался.
– Ваш журнал позиционирует себя как "первый российский журнал о death studies". Отличается ли значение этого термина в России от того, которое он имеет на Западе?
– Конечно, death studies в западной научной традиции – довольно широкая тема. Если быть честным, то наш журнал в структурном таком понимании — это вообще не death studies, а социология и антропология, связанная со смертью потому, что death studies это – включение в себя антропологов, социологов, психологов. И если мы обратимся к классическим англоязычным журналам, прежде всего к Omega, издающегося с 1980 года, то мы увидим, что это журналы, непосредственно посвященные смерти и умиранию. Они исследуют работу с хосписами, они исследуют то, как смерть воспринимается в обществе, обсуждают этические проблемы, проблемы биоэтики. А то, чем мы занимаемся, это – больше антропологические исследования, связанные с мортальными вещами. Собственно, для западной антропологии эта тема также не является до конца проработанной, сформулированной, сформированной потому, что так получилось, что полевые антропологи работали непосредственно с savage, с дикарями, а не с представителями современных модерновых обществ. Они исследовали обряды, положение частей тела – рук, ног, исследовали манипуляции, связанные непосредственно с телесностью. В 70-х годах возникает спор о том, как мы должны заниматься такими исследованиями в современных сообществах. Было понятно, что мы впервые столкнулись с тем, что антропологи, социологи исследуют, как люди умирают в тех сообществах, в которых живут, а это вызывает серьезные методологические проблемы потому, что смерть касается каждого из нас и мы не можем говорить о ней сторонне, мы не можем безучастно к ней относиться. С моей точки зрения, мы изучаем не смерть как таковую потому, что сам этот процесс невозможен для изучения, а умерший человек нам ничего о смерти сообщить не может, мы изучаем, как умирание встречается в сообществе, как переживается.
– Какие материалы опубликованы в первом номере журнала "Археология русской смерти"?
– Открывает журнал наша беседа с Сергеем Каном. Мы не обсуждали какую-то конкретную тему, но самое главное, после этой беседы он дал список англоязычных текстов для тех, кто хочет сориентироваться в этой теме. Второй текст – Светланы Еремеевой, доцента кафедры истории и теории культуры Отделения социокультурных исследований РГГУ. "То, о чем молчим… Почему death studies не популярны в современной России?" У нее возникли большие проблемы с докторской диссертацией сейчас потому, что она занимается именно этой темой, а ее не принимают. Она пишет о невозможности оценки живых, оценки жизни в России, о несформированности языка, культуры говорения о смерти, серьезной табуированности. Михаил Алексеевский представил поминальные причитания, собранные им во Владимирской области. Денис Ермолин, сотрудник Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого, представил статью о границах конфессионального, этнического и регионального в погребальном обряде албанцев. Наш уральский коллега Евгений Сафронов написал про кладбища домашних животных, попытался систематизировать. Потом идет мой отвратительный текст про похороны в ГУЛАГе. Потом мой коллега Кирилл Шерстобитов, который не один год работает с кладбищами Кимр и Дубны, написал интересную статью. Там любопытная ситуация. Кимры был долгое время перевалочным пунктом наркотрафика, там была очень высокая смертность молодых и не только, и местный мэр, как мы подозреваем, участвовал в этом и владел всеми похоронными местными агентствами. И Кирилл изучает, как там сформировалась целая культура этих надгробных мастерских потому, что там, например, девушки идут не в ПТУ учиться на бухгалтера, а идут учиться на граверов. И там развита культура создания прижизненных памятников, работа над ними. Далее – небольшой текст Андрея Гречко и Михаэля Рохлица о могилах авторитетов преступного мира Екатеринбурга, о памятниках, которые играют роль посмертной презентации. Последний текст – Даниила Житенева "Война и смерть глазами Отто Дикса.
– Исследование смерти неизбежно затрагивает и политику. Политики без смерти не бывает. Интересно с этой точки зрения выглядят последние призывы Рамзана Кадырова и Геннадия Зюганова возвратить смертную казнь в Россию...
– Мне кажется, что здесь наиболее актуален политический аспект: власть над телом, власть над смертью и различные манипуляции. То есть о том, например, как перезахоронения и смерть разграничивает общество живых. Мы видим смерть Бориса Немцова, войну в Донбассе, в Сирии… Это очень четко вычерчивает грань между теми, кто действительно по-человечески относится к теме мортальности, к теме смерти, и теми, кто относится к этому пренебрежительно. Поразительно, как западная морталогия видит в этом плане Россию. Есть замечательная книга Нины Тумаркин, которая показательно называется Ivan ‘s death, посвященная жизни и смерти солдат в ВОВ. Это – тоже показательная вещь, которая в России, к сожалению, замалчивается потому, что власть, действительно, не умеет работать по-другому.
– Сергей, чувствуется ли, как меняется государственное отношение к смерти в последнее время, после аннексии Крыма и начала военных действий на Украине?
– Конечно. Как была смерть абсолютно обезличенной и никакого интереса человеческая жизнь не представляла, так и сейчас не представляет. Мы готовы жертвовать тысячами солдат, и замалчивать, и не говорить об их гибели. Мы видели скрытые захоронения, мы помним, что, когда была Афганская война, о ней тоже нельзя было говорить. Солдаты не умирали. Ничего не происходило. Здесь сегодня – то же самое. С тем показательным безразличием, с которым на это наши граждане реагируют. Мне кажется, что смерть в Советской России и в России сегодняшней стала настолько повседневной, какой-то практикой бессилия. Если говорить об этом, например, в контексте паллиативной медицины, то можно сказать, что мы уже настолько не доверяем отечественной медицине, что своих раковых больных везем в Германию, в Израиль, еще куда-то. Просто потому, что мы убеждены в том, что наша медицина уже не может помочь. Хотя, насколько мне известно, платная медицина в России – на высоком уровне. Или распространенная практика, когда наши бабушки и дедушки откладывают десять-пятнадцать лет подряд на похороны, скапливая огромные состояния. Я знаю историю, когда дед, живущий в хрущевке, купил бабушке гроб за 400 000 рублей, хотя они на эти деньги могли бы путешествовать, быть счастливыми людьми. Смерть – единственный способ социальной символической репрезентации. Если жизнь настолько никчемна, то хоть как-то ее завершить, хоть как-то ее показать – поставить себе большой памятник, что мы видим на кладбищах, заказать себе пышные похороны. Это, конечно, показатель. Мертвецы работают для нас, а мы работаем для мертвецов.
